Неточные совпадения
— Очень хорошо. Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы с недоумением, взял обеими руками базаровскую «одёженку» и, высоко
подняв ее
над головою, удалился на цыпочках.) А ты, Аркадий, пойдешь к себе на минутку?
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял,
подняв левую руку в небо и простирая правую
над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и
подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда
над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Положив перо, она
подняла руки
над головой, потянулась и спросила...
— Он был нетрезв, — пробормотал Самгин, уронив очки на ковер, и, когда наклонился
поднять их, услышал
над своей
головой...
Он сказал, что хочет видеть ее часто. Оправляя волосы, она
подняла и задержала руки
над головой, шевеля пальцами так, точно больная искала в воздухе, за что схватиться, прежде чем встать.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом
поднимали «Дубинушку»
над своими
головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Остановясь среди комнаты, он взмахнул руками,
поднял их
над головой, как будто купальщик, намеренный нырнуть в воду.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а
подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками
над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Она наклонилась
над пустой тарелкою и задумчиво углубила в нее взгляд. Потом
подняла голову и взглянула на него: взгляд этот был сух и печален.
Шляпа очутилась у ней в руке — и она, нагнув
голову,
подняла шляпу вверх и насмешливо махала ею
над головой.
Штабс-капитан замахал наконец руками: «Несите, дескать, куда хотите!» Дети
подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минутку и опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг это дорогое личико вблизи, на которое все три дня смотрела лишь с некоторого расстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать
над гробом своею седою
головой взад и вперед.
Наконец минут через пять, не раньше, затеплился сальный огарок на дне разбитого фонаря, и Чертопханов, в сопровождении Перфишки, ринулся в конюшню,
поднял фонарь
над головою, оглянулся…
Каждый из нас держал свое ружье
над головой, и Сучок, должно быть по привычке подражать господам,
поднял шест свой кверху.
Их статные, могучие стволы великолепно чернели на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь выше, стройно рисовались на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась,
поднявши хвост
над головой.
Когда все кончили рассматривать летягу, Дерсу
поднял ее
над головой, что-то громко сказал и пустил на свободу.
Мое глубокое огорчение, мое удивление сначала рассеяли эти тучи, но через месяц, через два они стали возвращаться. Я успокоивал ее, утешал, она сама улыбалась
над черными призраками, и снова солнце освещало наш уголок; но только что я забывал их, они опять
подымали голову, совершенно ничем не вызванные, и, когда они проходили, я вперед боялся их возвращения.
Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляли это делать; стоило только
поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися
над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на
голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
Что такое? И спросить не у кого — ничего не вижу. Ощупываю шайку — и не нахожу ее; оказалось, что банщик ее унес, а
голова и лицо в мыле. Кое-как протираю глаза и вижу: суматоха! Банщики побросали своих клиентов, кого с намыленной
головой, кого лежащего в мыле на лавке. Они торопятся налить из кранов шайки водой и становятся в две шеренги у двери в горячую парильню, высоко
над головой подняв шайки.
Грохот трамваев. Вся расцвеченная, площадь то движется вперед, то вдруг останавливается, и тысячи людских
голов поднимают кверху глаза:
над Москвой мчатся стаи самолетов — то гусиным треугольником, то меняя построение, как стеклышки в калейдоскопе.
И вдруг гигант подымается во весь рост, а в высоте бурно проносится ураган крика. По большей части Рущевич выкрикивал при этом две — три незначащих фразы, весь эффект которых был в этом подавляющем росте и громовых раскатах. Всего страшнее было это первое мгновение: ощущение было такое, как будто стоишь под разваливающейся скалой. Хотелось невольно —
поднять руки
над головой, исчезнуть, стушеваться, провалиться сквозь землю. В карцер после этого мы устремлялись с радостью, как в приют избавления…
Вдруг из классной двери выбегает малыш, преследуемый товарищем. Он ныряет прямо в толпу, чуть не сбивает с ног Самаревича,
подымает голову и видит
над собой высокую фигуру, сухое лицо и желчно — злые глаза. Несколько секунд он испуганно смотрит на неожиданное явление, и вдруг с его губ срывается кличка Самаревича...
Еще в Житомире, когда я был во втором классе, был у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда по — польски или по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то на весь класс, он схватил с кафедры свой портфель,
поднял его высоко
над головой и изо всей силы швырнул на пол. С сверкающими глазами, с гривой седых волос
над головой, весь охваченный гневом, он был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
Да скорее же, а то я тебя… — говорил он,
подняв плеть
над головою дрожащего старосты.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на
голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится
над какой-нибудь работой или, важно
поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
— Дай сюда образ! — крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. — Дай я благословлю Лизавету Егоровну, — и, выдернув из рук старухи икону, он
поднял ее
над своею
головой против Лизы и сказал...
— Молчи, б…! — завопил исступленно актер и, схватив за горло бутылку, высоко
поднял ее
над головой. — Держите меня, иначе я размозжу
голову этой стерве. Не смей осквернять своим поганым языком…
С наслаждением почитывая «Dorfbarbier» [«Деревенского брадобрея» (нем.)] и попивая свой пунш, он вдруг,
подняв голову, заметил
над собой неподвижный взгляд старика.
В одну из минут, проведенных ею там,
над головой ее мелькнула, улетая вдаль, какая-то черная тихая птица — она разбудила ее,
подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев и новых обид…
— О чем думаешь, Иван? — обратился он к доктору.
Подняв низко опущенную
над столом
голову, доктор угрюмо ответил...
Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел в угол и стал читать, повесив на стенку
над своей
головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла к нему. Он
поднял голову и вопросительно взглянул ей в лицо.
Несколько человек солидно отошли от толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая
головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня в лесу,
подняв руки
над головой, и, потрясая ими, кричал в толпу...
Когда они встали в дверях, Игнат
поднял голову, мельком взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился
над газетой, лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч, проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал, шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже читал.
Действительно, когда я растормошил ее и заставил бежать, Маруся, заслышав мои шаги за собой, вдруг повернулась ко мне,
подняв ручонки
над головой, точно для защиты, посмотрела на меня беспомощным взглядом захлопнутой пташки и громко заплакала. Я совсем растерялся.
Ромашов опять подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосе, он
поднял глаза вверх, к небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя,
подняв кулаки
над головой и потрясая ими, Ромашов закричал бешено...
— Нет,
подниму, — отвечал Кадников и, взяв кресло за ножку, напрягся, сколько силы достало, покраснел, как вареный рак, и приподнял, но не сдержал: кресло покачнулось так, что он едва остановил его, уперев в стену
над самой почти
головой Калиновича.
Александр трепетал. Он
поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись
над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
Но всего интереснее было, что он с каждым поворотом
подымал вверх свой правый кулак, мотал им в воздухе
над головою и вдруг опускал его вниз, как будто разбивая в прах какого-то сопротивника.
Он
поднял голову, и сладостный запах горячих блинов,
над которыми старалась у печки хозяйка, защекотал его обоняние.
Он
поднял кулак, восторженно и грозно махая им
над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?
Он ритмически
подымал и опускал
над головой свою бандитскую шляпу.
Цветущие липы осеняли светлый пруд, доставлявший боярину в постные дни обильную пищу. Далее зеленели яблони, вишни и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие дорожки. День был жаркий.
Над алыми цветами пахучего шиповника кружились золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики; из-за кустов красной смородины большие подсолнечники
подымали широкие
головы и, казалось, нежились на полуденном солнце.
— Отвязывай ты! — сказал он Хлопку,
подняв чекан
над его
головой.
И
поднял длинную руку
над своей
головой, а потом опустил ее на аршин от пола и сказал...
Звук двух последних слов, которые громче других произнес Пизонский, сначала раскатился по реке, потом еще раз перекинулся на взгорье и, наконец, несколько гулче отозвался на Заречье. Услыхав эти переливы, Пизонский
поднял над своею лысою
головой устремленный вверх указательный палец и сказал...
В узкой полоске тени лежала лохматая собака с репьями в шерсти и возилась, стараясь спрятать в тень всю себя, но или
голова её, или зад оказывались на солнце.
Над нею жадно кружились мухи, а она, ленясь
поднять голову, угрожающе щёлкала зубами, ловя тени мух, мелькавшие на пыльной земле. Правый глаз её был залит бельмом, и, когда солнце освещало его, он казался медным.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой мужик Михайло, высоко
поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя на коленях, истово ударял по шее Савки, точно стараясь отрубить
голову его тупым, красным кулаком.
Зоя первая отворила калитку, вбежала в сад и закричала: «Привела скитальцев!» Молодая девушка с бледным и выразительным лицом поднялась со скамейки близ дорожки, а на пороге дома показалась дама в лиловом шелковом платье и,
подняв вышитый батистовый платок
над головою для защиты от солнца, улыбнулась томно и вяло.
Очнувшись, Ерошка
поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились
над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.
«И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко
поднял его
над головой.